(по книге Михаила Айзенберга «Скажешь зима»)
«Скажешь зима» — седьмая книга стихов Михаила Айзенберга, вышедшая в постсоветской России.
Михаил Айзенберг – лауреат премии Андрея Белого (2003), премий журналов «Знамя», «Стрелец», «Новый мир». Уже сегодня его называют живым классиком.
Целостность поэтики Айзенберга – общепризнанное явление в литературном сообществе, и вероятно, поэтому так велико ее влияние на других авторов. У Айзенберга нет подражателей, в силу невозможности подражать его индивидуальной, сильно артикулированной речи. Но у него много наследников, ориентированных на такое развитие поэзии. Его поэзия является как бы проводником «между жизнью языка и просто жизнью». Поэтому он так современен. Его стихи – о сегодняшнем времени, о нашем месте, где мы обитаем, и что мы значим. Айзенберг – автор нового читателя, для которого современная поэзия и есть его внутреннее пространство. И это касается не только стилистики или поэтического языка, но и жизненной философии, философии, близкой поэту. Новый читатель узнает себя в героях сборника, это к нему откровения автора, это его голосом прочитаны строки.
Последний сборник «Скажешь зима» составлен из стихов 2010-х, в нем три раздела. Многие стихотворения уже печатались в периодике, но собранные в единый сборник составляют гармоничную композицию. Само название сборника – строка одного из стихотворений из третьей, последней части книги.
Зима! Здесь это время темноты, холода, замерзших улиц, ледяного ветра. Это ЗИМНЕЕ время. Именно о таком времени пишет Айзенберг. Это не просто время года, это время жизни, это время истории…
Скажешь зима – и все снегами занесено.
Скажешь война – и угадаешь наверняка.
Это время войн и потерь, автор усиливает эту параллель, рифмуя эти два слова. Напряжение нарастает постепенно и достигает крещендо в третьей части сборника.
Не говори так, ты же не гробовщик.
Время лечит. Дальняя цель молчит.
Но слово за слово стягивается петля;
все от него, от большого, видать, ума.
И здесь можно выделить ключевые слова: зима, война, время, гробовщик, петля. Зрение читателя как бы выхватывает эти слова, формируя этим нарратив. Поэтому так естественны и логичны последние строки.
Скоро заглянешь за угол – там зима.
Выдвинешь нижний ящик – а там земля.
Эта книга – о времени и о пространстве, и если разговор начинается с погоды, то заканчивается глубокой метафизикой. Стихи написаны для глубокого, вдумчивого чтения, автор ищет в читателе собеседника, единомышленника, способного улавливать тончайшие оттенки, читать тропы и отсылки. У Айзенберга любой сюжет, будь то городская или любовная лирика всегда имеют подтекст. Он пишет про окаменелость, замороженность жизни, эмоций, чувств, то есть это про смерть. Автор очень аккуратно касается этой темы, заставляя читателя самого договорить и увидеть. Продвигаясь по лабиринту мысли, мы ощущаем себя соавторами действий, ожидая минотавра, но боясь в этом признаться. Каждый сам определяет для себя подробности пути.
Айзенберг говорит о своем отношении к смерти. Это очень актуально для поэта, порой это вопрос реальной жизни и смерти. Для читателя, который определяет поэзию Айзенберга, как нечто близкое, эти вопросы также актуальны, он сам их себе задает, конечность бытия, памяти. Смерть бывает не только физической, это также смерть сознания, то есть – сон, часто сон без сновидений, пустота.
Так и бывает, свет не проходит в щели;
есть кто живой, доподлинно неизвестно.
И по ступеням вниз на огонь в пещере
тихо идет за нами хранитель места.
Кто этот хранитель места? Каждый решает сам. Автор оставляет свободу за выбором аллегорий, но остается ощущение напряженности. Как будто кто-то невидимый, неразгаданный, неузнанный неотрывно за тобой следит. И страшно, и необходимо его разгадать, хотя ответ уже созрел, он у читателя внутри. Автор осторожно подводит к этой границе осознания собственной конечности:
Я не рискну
к смерти и сну
близко так подойти.
У Айзенберга из пустоты паук вытягивает нить, как поэт из молчания – стихотворение, разрушая пелену сна, побеждая смерть. Потому что настоящее стихотворение способно пробудить читателя, остановить его посреди сновидения и заставить оглядеться, увидеть настоящее, себя в настоящем и задуматься о своем месте, в более широком смысле – о своем предназначении.
как, заполняющий пустоту
не покладая рук,
нитью вытягивает слюну
брат мой, паук.
Никто иной, паук («брат мой, паук.») выступает у автора лирическим героем (еще одна особенность поэзии Айзенберга), прядущий нить, как парка, нить жизни и смерти. Он заполняет пространство пустоты прозрачной сетью, она возникает из ничего, как и слова, — только из усилия творца. Только он — прядущий нить, так близок к пропасти неизбежного.
У Айзенберга смерть – это многогранное понятие. Это и смерть сознания, и смерть уходящего, отжившего, смерть прошлого, даже смена времен года – это каждый раз гибель прожитого времени.
Это не просто про смерть поколений, про их смену, но и про нереализованность, про те времена, когда поэзия, искусство, творчество не могли найти выход. Жизнь протекала в кащеевом плену. То есть это – о потерянном поколении. Эта тема часто встречается в поэзии Айзенберга, и не только в его последнем сборнике. Поэт – современник, он повествует о сегодняшнем времени, говорит языком наиболее понятным и близким, говорит о наиболее важном для нас, то есть, о нас…
Останутся от этих дней
карманы, полные камней,
что бросить духу не хватило.
Время не собирать камни, но разбрасывать. Это о нашем времени. Да, карманы полны камней и нужно иметь мужество действовать, это о сегодняшнем бездействии и апатии, о нашем следе в истории, о нашей ответственности за время. Поэт всегда ответственен за свое время и даже за свое поколение. Его стих – это голос современника. От него зависит какую историческую память мы оставим.
Ах, если бы не память, чуть жива
и если бы вокруг не так шипели –
мол, лучше сразу выйти из шинели,
чем жить не попадая в рукава.
Из какой шинели? Из той самой гоголевской, шинели Акакия Акакиевича. Это отсылка к образу «маленького человека», здесь читается, что лучше сразу отказаться от этой роли, как бы не было страшно. Сразу возникает мир, наполненный гоголевскими персонажами.
Отдельно следует сказать о стихотворении «Далее везде». Это последнее стихотворения сборника, с говорящим названием. Не случайно автор помещает его в самом конце, оно как бы подводит итог всему сборнику, безусловно, оно лично значимо для автора.
Раз легли под дырокол вот такие вести,
заместитель и нарком обсуждали вместе:
пики или крести (крики или песни),
или в общей яме уложить слоями —
всё решать на месте.
Страшные строки, мороз по коже. Еще не понятно о чём пойдет речь, но ужас уже завис в воздухе. Автор готовит читателя к дальнейшему развороту сюжета.
Опер пробует перо, отряхает китель.
Санаторное ситро пьёт осведомитель.
Что это за санаторное ситро? Потом, по мере прочтения стихотворения, становится понятно, что всё оно, про последний арест и гибель Мандельштама.
В санаторной конуре шаткие ступени
как ремни при кобуре новые скрипели.
Весной 1938 года, по ходатайству друзей, Мандельштаму выделили путёвку в дом отдыха Саматиха. Там его арестовали в последний раз. В ночь с 1 на 2 мая за ним пришли двое сотрудников НКВД, одетых в военную форму. Его повезли до станции Черусти, это последняя станция, куда он точно прибыл живым. Надежде Яковлевне не разрешили его проводить. Далее его след теряется.
Но уже выходит срок: дорогие гости
снаряжают воронок ехать от Черусти.
Вообще, можно сказать, Айзенберг наследует Мандельштаму. Для него это чрезвычайно значимая фигура. Постоянно слышна перекличка с мандельштамовской поэзией. И стихотворения Айзенберга развиваются по тому же принципу. Все строки связаны и составляют единое целое, увеличивая каждый раз значение предшествующих. Перекличка слышна не только в образах, но и в самой ритмике: внутренняя речь, кажущееся косноязычие, которое становится высокой поэзией. С одной стороны, преобладают классические размеры, строгая зарифмованность, но вдруг это прерывается сбоем ритма, иногда удлинением строки или переходом на другой размер. Читая стихи Айзенберга, легко обмануться их внешней простотой. Часто они написаны архаичным четырехстопным ямбом. Но это только первое впечатление, Айзенберг – поэт медленного вдумчивого чтения. Дихотомия его стиха вводит читателя в медитативное состояние, он как бы зависает в замешательстве, он как бы сам не понимает, что он понимает.
Поэзия Айзенберга начисто лишена штампов, даже допустимых ярких аллегорий, радующих своим узнаванием читателя. Нет, на первый взгляд, она предельно проста, и потому достоверна. Она очищена от иллюзорности и романтического флёра, которые отвлекают читателя, уводят в область грёз. При всей зыбкости, она предельно лаконична, а жест здесь вырастает из тайны звукосочетания.
У него вещи – это живые существа, с голосом и сердцем. Таким образом поэт пытается достучаться до читателя, вплоть до тактильных ощущений. Здесь слова не просто слова, а очень конкретные переживания через тело, слух, зрение. Такая сопричастность переживаний приводит читателя к ощущению, что он сам является продолжением тела стихотворения.
Вещи, природа говорят с нами на своем языке, который нам становится понятен, благодаря автору. Читателя подводят к пониманию метафизической сути вещей и явлений. Вещь материальна и имеет форму, но даже с исчезновением материи, форма остается, остается эта дыра в пространстве, остается в памяти. Это и есть реальность, причастность к оформленным структурам. Поэт, как шаман, как безумец вводит в транс, чтобы произошли изменения, чтобы больной стал здоров, незрячий – прозрел, глухой – услышал.
Лев Рубинштейн так сказал о стихах Айзенберга: «Ощущаемая на почти органическом уровне оригинальность поэтики Айзенберга решительно ускользает от возможности ее сколь-нибудь достоверного описания. Единицей текста выступает не слово, не строка, не период, но интонация. Интонация игнорирует посредника, она входит в состав крови столь же решительно, сколь и незаметно».
Айзенберг пишет: «Стихи скорее танец, чем рассказ. Язык могущественных ритмических колебаний и интонационных жестов. Какое-то сложное мимическое, миметическое действие, в котором участвует весь человеческий состав, все нервные окончания и тайные корни. В момент «художественного переживания» мы сами в какой-то степени становимся той вещью, которую переживаем, и словесная плоть вступает в отношения с нашей плотью – биением сердца, кровообращением, сокращением мускулов».
Отчего б не жить – да и что такого? –
подмешав к основе цветных волокон,
чтобы текст, начавшийся с протокола,
невзначай продолжился травелогом.
Ну конечно, поэзия Айзенберга – это травелог, личный поиск и путешествие, во внутреннем мире и во внешнем. Это способ осмыслять происходящее, у каждого – своя Одиссея. В каком-то смысле, вся наша жизнь – травелог. Для поэта травелог – это его стихи, которые растут из его существования, из его повседневности. Каждый новый сборник – это часть жизни. У серьезных поэтов это прослеживается очень отчетливо. С другой стороны, написанное формирует судьбу, биографию автора.
И тени с незнакомыми чертами,
еще родные, но уже ничьи,
не узнает оставленный в ночи
один перед закрытыми вратами
лунатик, подбирающий ключи.
На ум приходят строчки известного стихотворения Владислава Ходасевича.
Перешагни, перескочи,
Перелети, пере- что хочешь —
Но вырвись: камнем из пращи,
Звездой, сорвавшейся в ночи…
Сам затерял — теперь ищи…
Бог знает, что себе бормочешь,
Ища пенсне или ключи.
Можно сказать, что не только образы, но стилистика этих авторов в чём-то схожа, как и способ наблюдать и описывать мир. Хотя у Ходасевича больше конкретики. У Айзенберга это наблюдение себя через собственное созерцание более абстрактно. Но это, тем не менее, общее внутреннее пространство, поиск нового языка, иного угла зрения.
В книге часто стихотворение начинается с вводного слова или союза.
«И не знать, какой оставляешь след…», «И дрожит стекло, гремит фрамуга», «Нет бы жить и ничего не весить», «И беснуется мелочь, немочь, бестолочь», «А теперь пускай говорит ледник», «И тени с незнакомыми чертами», «Даже ласковее, чем та», «Вот и в лесу нет ни сети дорожной», «А давай побеседуем по душам», «А кого-то и в списки не занесли»
Такой прием в стихосложении мы можем наблюдать и у Анны Ахматовой. Стихотворение как будто начинается с середины, все уже сказано, о самом важном уже поговорили, это продолжение разговора, очень частного, очень личного.
Между безутешными, невинными,
что надеются и платят ни за что,
я хотел быть воздухом без имени,
проходящим сквозь игольное ушко.
«Воздухом без имени», то есть той самой паузой, той самой немотой, после которой рождается слово, рождается стихотворение.
С невозможностью высказывания соперничает только необходимость высказывания, причем здесь и сейчас. Это и есть точка рождения стиха. — О чем они?
— О жизни, о смерти, о любви.
— А конкретнее.
— Да о нас с вами, о нашем времени. Они очень медитативны, они именно здесь и сейчас.
«Проходящим сквозь…», по мнению самого автора, стихотворение – это продолжение физического тела поэта. А стихи Айзенберга, действительно проходят СКВОЗЬ наше время.
