Годы моей парижской жизни — это не только напряженная работа в ЮНЕСКО, изыскания в архивах и политические акции, о которых много и подробно говорится в этой книжке. Был еще калейдоскоп встреч и случаев, не так чтобы, “глобального” значения, но как мне кажется, стоящих рассказа. Два таких случая запомнились особенно отчетливо.
Первый связан с Борисом Ивановичем Равенских, бывшим тогда, в середине 70-х годов прошлого века, главным режиссером Малого театра. Старые московские театралы хорошо помнят и работы этого незаурядного мастера, и его чудачества. В том числе и “фирменный” жест, каким Борис Иванович “изгонял чертей”, стряхивая их с рукавов пиджака.
Обладал постановщик, нашумевших “Свадьбы с приданым” и “Власти тьмы”, и замечательным чувством юмора.
В один из его приездов в Париж я пригласил Бориса Ивановича к себе домой на ужин. Как говорится, хорошо посидели, что не мешало моему гостю время от времени этих самых “чертей” стряхивать. Тогда и поведал он о случае, который хочу сейчас рассказать.
Было время, когда Равенских довольно долго не давали ставить спектакли – то ли из-за “левацких закидонов”, как он сам выражался, то ли еще почему-то. В Москве в ту пору первым секретарем одного из райкомов партии работала Екатерина Фурцева, прославившаяся потом уже в качестве министра культуры необъятного СССР.
К Борису Ивановичу она благоволила. Однажды звонит и говорит: “Борис, срочно лети в гостиницу “Москва”, там тебя ждет известный азербайджанский поэт и драматург Самед Вургун. У него пьеса. Возьми. Прочти. Поставь. Ты все понял? ”
Дважды такое Равенских повторять не надо было. Это был реальный шанс вырваться из опалы. И даже не поинтересовавшись, что эта за пьеса, о чем, в каком жанре, он примчался в “Москву”, где в те времена, после войны, останавливались такие товарищи, которых сегодня звали бы вип-персонами.
В номере у Самеда Вургуна уже был накрыт стол, обильный и изысканный одновременно. Самед, как известно, в этом деле знал толк. Опять-таки, хорошо посидели, а в финале вечеринки “тепленький” Равенских получил переведенную на русский язык пьесу. Называлась она “Ханлар” и посвящена была известному, скажем так, активисту установления советской власти в Азербайджане.
Прочитав произведение, как рассказывал сам Борис Иванович, он понял что “попал”. Пьеса ни темой, ни драматургией никак, мягко говоря, не вписывалась в русло его творческих поисков. При этом Равенских хорошо знал, кто такой Самед Вургун, слышал от знатоков поэзии об его огромном лирическом даровании. Словом, при повторной встрече — в тех же “декорациях” и с тем же, что в прошлый раз, содержанием – Равенских долго пьесу хвалил, одновременно сокрушаясь, что поскольку она “очень национальная по характерам”, он не может взять на себя большую ответственность ставить ее на сцене. И вернул пьесу.
Самед, ни слова не возразив, небрежно отложил ее в сторону и продолжил застолье. А на прощанье подарил Равенских книгу своих стихов, на которой сделал подпись: “Хорошему режиссеру Борису Равенских от плохого драматурга Самеда Вургуна”.
О другом случае в следующий раз…
